Газета "Боровский просветитель" № 7 (2014)
РАЗДЕЛ: СЛОВО ПАСТЫРЯ
Мы открыты для мира
— Отец Фотий, с чем было связано ваше решение стать монахом, ведь вы хорошо понимали, насколько это трудный путь?
— Да, понимал. Читал много литературы о старцах. Но даже не это, потому что прийти в монастырь и остаться в нем — не простое решение, а результат долгого вызревания… Уже восемь лет я здесь, никуда больше не уходил, ни в какие другие монастыри. Сюда меня направили из Германии. Наверное, у меня была некая предрасположенность к монашеству: я всю жизнь был один, не общался почти ни с кем. Было несколько друзей, с которыми я находил общий язык, а так был «белой вороной» даже в немецкой школе, когда учился там. Меня многие не понимали, подсмеивались надо мной. Однажды в Германии учитель религии спросил меня: «Ты аскет?» Я ответил, что нет. Почему-то ему так показалось. Видимо, он заметил, что я не контактирую со сверстниками. Наверное, у меня какое-то такое мировосприятие, которое подходит для монашеского пути.
— Как вы преодолеваете страх публичных выступлений?
— До сих пор не знаю, как совладать с собой на проповеди. У меня пока были всего лишь три проповеди. Когда молодой священник выходит на амвон, видно, что человек волнуется. Думаю, преодоление этого страха приходит только с опытом. Если чаще проповедовать — пропадет и эта боязнь.
— А чьи проповеди особенно ложатся вам на душу?
— Много слушал протоиерея Артемия Владимирова, протоиерея Димитрия Смирнова, отца Валериана Кречетова и профессора А.И. Осипова. Чему он сейчас учит — не знаю, а вот старые его записи и лекции очень мне нравятся. Еще когда был в Германии, слушал их. В принципе, активно воцерковляться начал только там. Был период, когда в училище я немного отдалился от Церкви, но моя воцерковленная мама не давала мне расслабляться, напоминала, что нужно ходить в храм исповедоваться, причащаться.
— Отец Фотий, недавно вас назначили помощником первого регента. У вас есть музыкальное образование?
— Да. Я окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Год проучился в Нижегородском музыкальном училище на теоретическом отделении, потом переехал в Германию. Там жил три с половиной года, продолжая обучение музыке, но уже по классу органа. Доводилось даже играть концерты, в том числе на католических службах. Я не считал это большим грехом, так как всю жизнь был православным. Орган был для меня как бы средством творческой самореализации, я осознавал четкие границы искусства и вероисповедания. Там, где я жил, действовало два прихода Московского Патриархата, в одном из них я алтарничал. Более того, наш православный священник не был категорически против того, чтобы я играл на органе у протестантов или католиков. Я собирался поступать в Высшую школу музыки (это почти как у нас консерватория) на факультет церковной музыки. Все уже было готово, однако я сделал выбор и твердо решил пойти в монастырь, где встал на новую стезю. В свое время в музыкальной школе пел в хоре, солировал, потом пел в воскресной школе. Но пение не было для меня главным увлечением, больше хотелось изучать теорию музыкальной композиции и стать композитором. Только здесь, в Боровском монастыре, благодаря нашему педагогу Виктору Витальевичу Твардовскому, приезжающему сюда из Москвы, открылось, что я могу хорошо петь. Виктор Витальевич — вокалист, окончил консерваторию, пел в опере и на клиросе. Он талантливый педагог, ставит хорошие певческие голоса, у него запатентованная авторская методика.
— Петь на клиросе — большая ответственность даже для мирян. Надо ли тому, кто поет на клиросе, особым образом выстраивать свою духовную жизнь?
— Особых требований, как, например, к иконописцам, постящимся перед написанием иконы, нет. Как и любой христианин, певчий должен приносить какую-то жертву Богу. Особенность пения на клиросе в том, что там, как говорится, больше всего искушений. Петь на клиросе очень нелегко, может, даже тяжелее, чем прислуживать в алтаре.
— Недавно разговаривал с батюшкой из миссионерского отдела, который у себя на приходе старается развивать общее пение. Так было до революции, когда за богослужением пели все прихожане (кстати, сейчас это практикуется в Сербии). Ваше отношение к народному пению в храме?
— Иногда бывает так: люди видят, что священник служит молебен один, и пытаются ему подпевать, например, припевы на акафисте: «Радуйся, Пафнутие, боровский чудотворче». Думаю, это нормально, даже в Лавре такое видел. Но чтобы всю службу пели все присутствующие в храме — нет. Я начинаю нервничать, даже когда один человек, находящийся рядом с клиросом, подпевает хору. Если ты стоишь за клиросом — пожалуйста, молчи. Если хочешь попеть — заходи на клирос.
Есть моменты на Литургии, когда некоторые молитвы, например, «Верую…», «Отче наш…» поют все молящиеся, но, например, тропари все присутствующие в храме петь уже не могут. Возможно, в древней церкви пелась вся служба таким образом, но сейчас это сложно представить. В Германии, в католической церкви, при входе раздаются песенники — толстые книжки с нотами и словами богослужебных песнопений. В Германии обучают элементарной нотной грамоте, и все, кто приходит в церковь, не только пожилые люди, но и среднего возраста, и молодежь, кто как может, поют под аккомпанемент органа в определенные моменты службы. У них в эти моменты показывается табличка: номер страницы, например, 233, - и люди уже знают, что в этот момент нужно ее открыть. Мне кажется, это идет от какой-то традиции.
Раздать тексты людям у нас, как это делается в Германии, не представляется возможным. Мы поем по Минеям — это усложняет ситуацию, потому что Минеи существуют по 12-ти месяцам, еще бывает, что на один месяц приходится по два огромных тома, и там ни одна вечерняя служба не повторяется.
— Ваше мнение о знаменном пении?
— Я согласен с мнением Владимира Мартынова, автора книги о знаменном пении «Игра, пение и молитва в истории русской богослужебно-певческой системы». Он говорит, что знаменное пение настолько древнее, что сейчас его невозможно возродить, как бы мы ни пытались. Во-первых, пели с другим душевным настроем, молитвенно. Раньше не было нотной грамоты, пели по крюкам, каждый из которых в отдельности (или их совокупность) обозначал определенный мотив. Люди, заучивая мелодию, знали: это такой ход голосом, это – другой. В настоящее время ноты обозначают определенные тона, а тогда крюки были символичны и, помимо мелодии, означали, например, покаяние, некое воздыхание и тому подобное. Сейчас мы не можем так петь, утерялся даже смысл всех этих значков.
Повторюсь, ныне у нас нет того молитвенного внутреннего состояния, какое раньше было у певчих. По словам В. Мартынова, чтобы петь знаменно, нужно и жить знаменно, то есть весь образ жизни должен быть иным. Те песнопения были настолько глубокие, что нельзя было просто так прийти со второй работы на клирос и начать их петь. К тому же на клиросе, как уже было сказано, нередко бывают конфликты с певчими. Может, и раньше это было, все-таки в коллективе всегда нелегко — нужно со всеми находить общий язык, но душевное устроение наших предков все же сильно отличалось от нашего. Учитывая все это, в наше смутное время, мне кажется, возродить знаменное пение нереально.
— Знаю священника в нашей епархии, который у себя на приходе возродил знаменное пение …
— Есть приверженцы знаменного пения, которые хотят его в полноте возродить, они увлечены этим настолько, что превращают это в культ. Мы в Боровском монастыре — за простое пение, и наш наместник тоже. У нас партесное пение, но не такое, когда поют «итальянщину» и тому подобное, а умеренно. Мы придерживаемся певческой традиции Троице-Сергиевой лавры, используем их сборники. Иногда хочется разнообразить пение, тогда берем Киево-Печерские распевы.
— Сложно ли научиться хорошо читать по-церковнославянски?
— Воцерковленному человеку просто. Думаю, даже в генах прописано у православного человека, как читать по-церковнославянски. Это требует практики. Многие приходили на клирос к нам, умея читать по-церковнославянски только по слогам, с большими ошибками. Но со временем они начинали читать настолько бегло, что любой семинарист им позавидует.
— Многие светские люди считают, что служба проходит на непонятном языке. Что на это можно им сказать?
— Что служба идет на непонятном языке, кажется только непосвященным. Служба все-таки имеет некую сокровенность, и ради этой тайны, в защиту ее сокровенности, необходимо сохранить традиционный богослужебный язык. А те, кто хочет понимать, о чем идет речь на службе, могут сами изучить язык, а также православное богословие и догматику. Даже если перевести службу на русский язык, то разумом ее не понять в полноте. Допустим, там есть слова, образно изображающие что-то, и даже если их перевести на русский язык, то человеку они не будут понятны. Если мы все упростим и сделаем максимально понятным, то так и баптистами стать можно, которым все ясно на церковной службе.
— Один мой знакомый певчий рассуждает так: общий смысл мне понятен, и это главное, подробности мне знать необязательно. Правильная ли это позиция, с вашей точки зрения?
— Я бы не сказал, что это криминально, просто, человек сам от себя закрывает сокровища, скрытые в текстах «Октоиха» и «Миней». Есть отцы, которые настаивают на том, чтобы эти тексты читались максимально внимательно. Здесь не идет речь ни о какой экзальтации – просто нужно стараться глубоко вникать в то, что читаешь и поешь. Тогда для тебя преобразится все богослужение, и ты поймешь, как же это здорово!
На службах поем каждый день, и это поэзия совершенно неисчерпаемая. Богослужебные тексты писали древние песнопевцы, которые хорошо владели словом и досконально знали богословие, проводя святую жизнь и зачастую сподобляясь Божественного Откровения, – они просто «плавали» в этом. Эту красоту мы познаем через священные тексты богослужений, и мы можем ее понять. Церковнославянский язык способствует ее сохранению, благодаря кальке с древнегреческого языка.
— Расскажите о ваших творческих планах, знаю, что вы записали диск.
— Это мое хобби и своего рода современное «рукоделие», которое родилось с легкой руки Виктора Витальевича. Я начал у него пробовать петь итальянские арии, разные неаполитанские песни, а затем песни кроссоверного плана: соединение стилей классического и эстрадного. Я нашел, например, одного американского исполнителя, мне понравился его репертуар, и многие его песни я перепел и записал в своей «келейной студии». Мне подарили звукозаписывающую технику. Свой диск не продаю, а раздаю знакомым. Уже, наверное, более двухсот дисков подарил.
Повторюсь, это мое занятие можно считать своего рода современным «рукоделием». Кто-то четки плетет, корзинки — разные бывают занятия. А я нашел себе дело по своим способностям. Могу и спеть, и записать это, и потом обработать.
— Чем еще занимаетесь?
— Делаю видеоролики о нашей Молодежной дружине, разных ее мероприятиях. Выкладываю их в сеть. Вообще у меня много занятий. К примеру, сейчас у нас задача сфотографировать элементы храмового декора для нового дизайна монастырского сайта. Я подошел к этому делу серьезно, использовав для фотосъемки хорошую фототехнику и студийный свет.
— Что бы хотели сказать читателям нашей газеты?
— Поскольку газету читают образованные люди, хотел бы напомнить, что нужно не только ходить в храм, читать духовную литературу, но еще интересоваться нашим религиозно-философским наследием: трудами Павла Флоренского, Ивана Ильина, Владимира Соловьева, потому что это огромный пласт. Без него нет полноты, некоего интеллектуального багажа у человека. Можно ограничиться только богословием, но по себе знаю, что если не почитаю книгу И.А. Ильина, к примеру, то я многое теряю. Есть много интересных произведений («Поющее сердце», например), которые так же увлекательны, как и многие богословские вещи, но они открывают другое измерение, как бы «3D». Если заниматься чтением духовной литературы и молиться — это одно, а если мы что-то будем знать еще о нравственности, о философии, то это обогатит православное мировоззрение.