Газета "Вестник" №28-2012

Посвящается моему первому духовному наставнику, игумену С.

Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. А начинался день прекрасно.

C утра он на этом же пароме быстро пересек Чусовую и навестил заболевшую Нюру, свою прихожанку: пособоровал, исповедал, причастил. После причастия больной стало ощутимо легче, и Нюра даже встала с кровати, с которой не поднималась уже несколько недель. И не только встала, а еще и разогрела грибную похлебку, сваренную заботливой соседкой Татьяной.

И они с батюшкой сели за стол,  не спеша хлебали ароматную грибную похлебку, жмурились на весеннее солнышко, заглянувшее в избу. А потом еще и чаевничали:  за спиной уютно трещала печь, серая кошка Муся ласково терлась о ноги хозяйки, радуясь, что та наконец встала.

Нюра, поглядывая в солнечное окно, отчего-то стала вспоминать свою молодость:  как после гибели родителей осталась она в семье за старшую, вырастила троих: Клаву, Колю и Мишеньку. Была, как сейчас, весна, и малые делали кораблики, а она, юная, тоненькая,  ворочала тяжелые чугунки в печке, прибиралась в избе. Уставшая до изнеможения,  отругала братишек за непорядок  и даже отшлепала, а потом расплакалась, и они же ее утешали. 

Отец Савватий слушал, не перебивая, и радовался, что легкий румянец смущения сменил восковую смертельную бледность ее лица. Думал про себя: «Бог милостив, поживет еще наша Нюра!»

И вот теперь батюшка возвращался с затянувшейся требы. Шел по дороге к парому, ласковое солнце приятно грело спину, но ветер был еще холодным, полным весенней свежести. Этот порывистый ветер поднимал рябью серые  волны на только что освободившейся ото льда Чусовой, и река наконец смогла вздохнуть полной грудью,  и выросла, разлилась весенним паводком. Но воды ее глядели еще неприветливо, холодной сыростью дышали берега. А жаворонок уже заливался высокой трелью над весенними просторами, набухали почки, набирали силу первые клейкие зеленые листочки на деревьях. Весна - жажда жизни, высокое голубое небо,  журчание ручьев, и аромат черемухи!

Отец Савватий не спешил. До парома было целых полтора часа, да потом сам паром минут сорок, не меньше, тянулся, боролся с волнами, плыл на другой берег Чусовой, туда, где на Митейной горе золотом сверкали купола белоснежного монастырского храма. Игумен Савватий был духовником и строителем этого монастыря, а Митейная, или иначе Святая гора, за двадцать пять лет стала родным домом.

И отчего-то, подобно Нюре, он вдруг стал вспоминать прошедшие дни. Шел по улице, знакомой до каждого кустика на обочине, вдыхал полной грудью пьянящий весенний воздух, а в голове теснились воспоминания, они наплывали волнами, подобными быстрым волнам текущей вдоль дороги Чусовой. 

Иногда так бывает: ты долго не вспоминаешь о прошлом, а потом - в пути или перед сном - вдруг нахлынут воспоминания,  наполнят сердце своей остротой и свежестью - так, как будто вчера это было... Разбередят душу и потом уже долго не отступят, и ты заново переживаешь боль и радость минувших дней.

Как он, горожанин, оказался в этой глуши? Когда ступил на путь, который привел его на эту гору, продуваемую всеми ветрами? 

В  храм он ходил с раннего детства с любимой бабушкой... Продолжал ходить в школе. Учителя-атеисты настраивали класс против  верующего мальчишки. Но он не обращал внимания на насмешки и издевательства,  даже побои...  Потом был строительный техникум, где  тоже не скрывал своей веры. Отец, работавший на военном заводе,  бросался на него с кулаками, ругался, жаловался властям, призывая их помочь «спасти сына, заблудшего в сетях религиозного дурмана».

На практике в чужом городе, после занятий,  сразу же нашел   церковь, и священник, увидев среди толпы бабушек пятнадцатилетнего паренька, пригласил его через дьякона в алтарь, предложил стать алтарником.  Так  он  обрел первого духовного наставника.

Практика уже давно закончилась, а он жил в семье  отца Виктора и помогал в храме как пономарь. И готов был не уходить из церкви - так явственно  слышал призывающий его Глас Божий.  У протоиерея  Виктора было двое детей, и спать приходилось в детской комнате, на полу, рядом с  кроватками малышей. Так прошло два года.

А потом они с отцом Виктором сослужили приехавшему в город архиепископу Афанасию, и в конце службы, когда все подходили к Владыке под его архиерейское благословение, он благословил юного пономаря приехать в областной город,  в кафедральный собор, чтобы помогать  в качестве иподьякона.

Да, вот так дорога его жизни сделала крутой поворот, неожиданный, но, в общем-то, закономерный. У него было чувство,  будто Господь, как любящий отец, Сам ведет его...

Отец Савватий улыбнулся, вспомнив себя, восемнадцатилетнего иподьякона. Он так старался! Владыка относился к нему как к сыну, но, бывало, что и смирял, учил терпению, кротости.

Как-то он сопровождал архиепископа в  рабочей поездке. Стояла летняя жара, и когда поезд тронулся,  Владыка попросил у своего иподьякона:

- Сережа, дай водички попить.

Сергей не догадался взять с собой воды, а в вагоне был только кипяток. И помрачневший Владыка грозно отчитал его:

- Вот так ты заботишься о своем архиерее?! Даже бутылку с водой не догадался взять?!

А Сережа не обиделся. Он очень расстроился, и всю дорогу, пока  ехали до Кирова - ближайшей остановки, переживал, что старенький Владыка страдает от жажды, а он не догадался позаботиться о воде. В тот момент он и не чувствовал, что самого мучит жажда, готов был ее терпеть сколько угодно...

На остановке резво соскочил с подножки, бросился по перрону, купил пару бутылок с водой, мороженое, и опрометью - назад, к своему наставнику.

А тот только ласково улыбнулся:

- Испей сам, сынок, водицы! А потом уж и я... И мороженое давай сам ешь!

И Сережа, успокоенный, только тогда ощутил сильную жажду. И пил прохладную воду большими глотками. А потом, радостный, что владыка простил и не сердится больше, ел мороженое. У него было такое чувство, как будто не купил он сам это мороженое только что, а получил в подарок от своего наставника... И каким же оно было вкусным! Каким же счастливым он себя чувствовал!

Сколько было потом радостей и скорбей, а вот эта радость - она помнится так ярко, как будто произошла вчера!

Случались  и другие уроки: как будто проходил он духовную школу перед пастырским служением. Эти уроки порой бывали очень болезненными, но он всегда чувствовал, что это не отец Афанасий его наказывает или благословляет, а делает это архиерей своей апостольской властью.

В кафедральном соборе служили другие иподьяконы, дьяконы, священники. Все они знали, как строг Владыка к сослужащим, как любит, чтобы чинно и торжественно проходила Литургия. Но все-таки молодежь иногда перебрасывалась какими-то фразами, случалось, и шутили. Сам Сережа  никогда не разговаривал - он себя на службе чувствовал как на небесах - не до разговоров было.

А прихожанами в  кафедральном соборе в начале восьмидесятых  в основном были бабушки - белые платочки. И все они почему-то очень полюбили Сережу. Что они тогда увидели в нем? Может, почувствовали, как он любил когда-то свою бабушку - неутомимую молитвенницу? Может, зорко углядели будущего заботливого пастыря? Бабушки - они жизнь прожили - их не проведешь...

И вот как-то раз юный иподьякон получил суровый урок.  Владыка совершал каждение в алтаре на полиелей, а он  выходил с трикирием. И в этот момент с клироса зашептали:

- Сереженька, а у бабушки Вали сегодня день ангела!

И он повернул голову к сияющей старушке, постоянной клирошанке, и сказал тихо:

- С днем ангела, баба Валя!

Поздравил бабушку. И повернувшись обратно, встретился с разгневанным взглядом архиерея. А когда закрылись Святые Врата, в полном клириков алтаре воцарилась глубокая тишина как перед бурей. Затем разразилась гроза.

Владыка сел в кресло, подозвал к себе и грозно прогремел:

- Ты все время разговариваешь во время Литургии!

И он лишил своего иподьякона службы, запретил входить в алтарь, отлучил от себя. Осталось только клиросное послушание, на клиросе среди бабушек. А они, напуганные наказанием своего любимца, боялись на него даже глаза поднять. Бедная баба Валя рыдала после службы в голос:

- Из-за меня, окаянной, нашего Сереженьку запретили!

И он чувствовал себя так, как будто, изгнав из алтаря, его изгнали из рая. Кроме сочувствующих,  находились  и недоброжелатели. Откровенно злорадствовали парочка  иподьяконов, которых привела сюда не то чтобы глубокая вера, а скорее родные отцы-протоиереи. Они и раньше завидовали: как же так, сам по себе, без влиятельных отцов, стал иподьяконом у архиерея! Случалось, наговаривали на него Владыке. Но тот был человеком духовным, обладал духовным опытом, интуицией, хорошо разбирался в людях, не слушал завистников.

Тогда еще Сережа понял, что церковность - не гарантия праведности. Хотя совестливых и просто порядочных людей среди верующих гораздо больше, чем среди атеистов. Может, потому что совестливые рано или поздно обязательно приходят к Богу?

Владыка, строго наказав, наблюдал за ним, как будет вести себя наказанный...

А у него не было уныния, а было какое-то очень благодатное состояние: как будто  парят в бане, и жарко, и невмоготу уже, а тебе все легче - будто с тебя грязь очищают, и ты такой чистый и легкий становишься...

Прошло два месяца. Во время архиерейской службы он стоял  на клиросе с бабушками, и вдруг боковая дверь алтаря открылась, и один из его недоброжелателей грубо сказал:

- Иди что ли! Архиерей тебя зовет!

Сразу же мелькнула мысль: что я еще наделал? Зашел, совершил три метания - три земных поклона в сторону престола, подошел к Владыке, сидящему в кресле, и встал перед ним на колени. Владыка положил свою большую теплую ладонь на его голову. И души коснулось такое умиление, что захотелось плакать, не обращая внимание на всех, кто в алтаре. Слезы текли сами, так сильна была эта пастырская благодать владыки.

                        Продолжение следует. Ольга Рожнёва