Газета "Вестник" №48 - 2011 г.

Окончание. Начало в №46,47.

- А  чем же эта матушка необычна?

- И я, когда жива была, ничего в ней необычного не видел. А когда умерла, стал вспоминать. И вот что скажу: особый у нее перед Богом подвиг был. Она была для всех как бы мать.

Вот сейчас кричат о правах, об обязанностях, но не о своих, а о чужих, о тех, кого осуждают. Все, как в кривом зеркале или, лучше сказать, в зазеркалье. Все понятия перевернулись. Ведь если ты с другого требуешь, то свое сначала выполни... А матушка была воплощением одних обязанностей. Прав она за собой никаких в жизни-то и не признавала: ни на лучшее детство, ни на счастье в замужестве, ни на лучшую участь в монастыре. Наравне со всеми работала, даже больше. Да еще за каждого, как за родного, переживала, да все по ночам перебирала их нужды и духовные проблемы в молитвах. Бессонница ее мучила, а больше, думаю, переживания за своих сестер. Она игуменьей себя не считала, лет 30 так и говорила, что временно она за старшую, только Господь забыл об этом, да никого взамен не шлет. Но раз старшая, то и ответит за сестер, как за своих детей родных.

Исповедовалась мне в горести, что не может за себя молиться, грехов своих не видит, не кается, монахиня плохая, а по гордости своей все чужие грехи видит, да за согрешающих молится. «Все, - говорила, - неправильно. О своих грехах надо плакать, а потом о чужих. Понимаю это, а стою на службе да вспоминаю, как мать Ксения с матерью Марией спорили, или что Валентина с мать Ниной не разговаривает, да за них и молюсь, а сама - хуже, только не вижу этого, не молюсь за себя. Вот и в прелести».

- А  может, и в самом деле не было грехов у нее?

- Да чем ближе к Богу, тем заметней каждое пятнышко. Только, думаю, ведь нет двух человек одинаковых, нет  и двух духовных путей одинаковых. Есть духовные законы, есть некая духовная психология, виды прелестей и борьбы с ними. Но таланты-то у всех разные. Кто чем Богу угодит? Угождают-то Ему талантом своим. А у матушки был талант  материнской любви ко всем.

- Как ко всем?

- Ко всем, с кем жизнь сводила. Все боялась: а как же ответ Богу даст, если не поможет кому, как родному? Был у нее какой-то совершенный страх Божий.

- А как же не видела грехов своих, ведь она, надо думать, недалеко от Бога была?..

- Так она за эти грехи свои сразу и каялась, только подумает что плохое о человеке: «Господи, прости, я сама еще хуже. И образования нет, еле писать умею. И сказать не могу. И в мыслях сбиваюсь». Да как-то это не считала она настоящим покаянием. Читала она книжки. Читать-то ее научили. А в книжках все святые молятся да плачут о грехах своих. А она не плачет, Бог не дает слез для смирения. Вот и считала, что нет покаяния. А ведь почти и не совершала ничего греховного, все на уровне помыслов, дальше не шло. Смиренница была. Но, главное, чувство долга перед сестрами и всеми остальными ее покоряло так основательно, что она как раба была ему послушна до самой последней мысли.

- Это вы, наверно, преувеличиваете.

- В общем - нет, в частностях, конечно, бывали срывы. Но все на уровне помыслов. На уровне дел она, думаю, все по молодости отработала. Единственный перед смертью был у нее крупный срыв. И тот почти только на уровне помыслов.

 Прислал новый епископ новую игуменью. Казалось бы, всегда себя считала временной, прислали постоянную - принимай. Ан нет, гордынька-то спящая и поднялась змием со дна души. Да гордынька-то вроде с примесью переживаний за чад своих родных. Как матери-то своих кровных кому-то отдать на воспитание? А здесь и маловерие открылось, Божьему Промыслу не поверила, что лучше ее прислал. Подумалось: «А будет-ли она так молиться за сестер-то? Ведь чужие они ей, не знала их она до сего дня...» Лукавый смущал матушку, на любви-то и подловил. Видимо, примешалась к любви маленькая гордынька. Перед смертью Господь и открыл матушке гордыньку ее, чтоб покаялась да чистой пред Ним потом и предстала.

Лукавый имеет опыт обольщения людей не одну тыщу лет, и на новую игуменью подействовал тоже. Та с образованием была, из благородных. Немного моложе матушки, много читала, рассуждать умела. Молилась, конечно, не как матушка. Но ведь у нее все впереди было, да и матушка - пример какой!

- И получилась эта эстафета?

- Какая?

- Молитвенная.

-  Да, но не сразу. Сначала черная кошка между ними пробежала, потом покаялись и смирились ради своего падения. А после покаяния  разглядели друг друга лучше и увидели, что Промысел Божий ничего лучше и не мог бы для них уготовить: одной - у кого поучиться, другой - приготовиться к смерти да по-настоящему увидеть свои грехи. А молитвы-то за сестер никто у нее не отнимал. Вот какую глупость внушил ей дьявол: что вся жизнь ее порушена, весь уклад должен стать другим. А просто времени стало больше для молитвы. Так от этого душа ее просто расцвела, после покаяния, конечно. Бремя, подорвавшее окончательно ее здоровье, облегчилось, и она немного вздохнула перед смертью.

- Так все-таки раньше она правильно горевала, что Бог не дает покаяния?

- С какой точки зрения на это посмотреть:  если в сравнении с другими сестрами, то было покаяние, да и получше, чем у них; если в сравнении с ее предсмертным покаянием, то и не давал Бог, гордыни-то своей стоглавой  не видела. Но это так было, думаю, чтоб в суете игуменской не прельстила бы ее эта змеюка многоглавая совершенным яко бы покаянием. Было ведь о чем скорбеть. И правильно скорбела. Не по уму она эту скорбь чувствовала, а по сердцу. За эту скорбь и дал Бог такое предсмертное покаяние.

- Так и что ж она, думаете, в святых?

- Не знаю, как и думать. Но был перед моим отъездом интересный случай. Дня за три. Ночью разболелся мой зуб, наверно, единственный, из которого не успели удалить нерв. Будить людей жалко, да и пошлют попа куда подальше, нас не очень жалуют. Зайти в келью, где аптечка, да анальгину глотнуть - разбудишь, до утра не заснет монахиня, а день многотрудный, жалко ее. И себя жалко. Вспомнилась матушка Анастасия многозаботливая. Ведь она за больными сестрами, как за любимым, ухаживала. «Пойду, - думаю, - хоть пожалуюсь ей, хоть щекой больной прижмусь к ее кресту, да у Бога попрошу ради креста Его облегчения». Пришел и ничего не смог из задуманного: ни жаловаться, ни молиться. А прижался больной щекой к кресту, плачу и прошу: «Матушка, исцели». Раза три-то и повторил. Щека горела, как в огне, припухать стала. Думал, может к утру флюс раздуется. А здесь такой приятный холодок от креста пошел. И я еще пуще заплакал, только уже не от боли, а от радости: боль минут за 5 прошла, словно и не было. Думаю: «Матушка, как ты Господу угодила совершенным своим долгом, что и во святых теперь, по всей видимости».

Серафима Загорская