Газета "Вестник" №31-2012

Продолжение. Начало в №№28-30.

Отец Иоанн встретил их ласково. Но с юношами почти не разговаривал, так они и простояли у стенки. Он сразу же обратился к девушкам и стал наставлять их. Говорил о том, какими должны быть монахини, каким должен быть настоящий монастырь. Дал им напутствие и благословение на монашескую жизнь, на основание женского монастыря.

Так и случилось. Те юноши, что ездили с ним, как-то незаметно разъехались: кто женился, кто стал дьяконом, семейным священником. А матушки остались.

Из рубки загремело опять:

- Давай, наливай еще по маленькой!

- Может, хватит? Мы ж на работе... Скоро уж пора трогаться...

- Наливай, говорю! Все обрыдло! Жизнь тяжелая, несуразная! Никакой радости... А он - вон сидит - улыбается! Так бы подошел да и ударил бы чем-нибудь тяжелым!

- Ага, он тебе ударит... Вон здоровый какой мужик, мощный...  Силищи, наверное, немеряно!  А и вообще - чего ты привязался-то к нему?! Поп как поп...

- Да я и сам, слушай, не знаю... Просто вот как гляну на него - такая злость в душе просыпается...

Отец Савватий грустно вздохнул. Он старался не смотреть в сторону рубки, чтобы не вызвать лишнего гнева, но и передвигаться на небольшом пароме, уже занятом машинами, было особенно некуда. Скамейка по другую сторону рубки была занята пассажирами легковушек,  водители же большей частью оставались в машинах. Была еще маленькая скамеечка на корме, но там тоже кто-то сидел. Батюшка всмотрелся: это был один из местных жителей, Толян.

Толян  отличался высоким ростом и недюжинной физической силой. Говорили, что он служил в какой-то горячей точке, был контужен, отчего и повредился и даже был выведен на инвалидность. Трезвый Толян  вел себя смирно, выпив же, частенько впадал в ярость, и тогда усмирить его могла только его мать, баба Валя, высокая худая старушка. Баба Валя отличалась кротостью и добротой, но сына держала крепко, а он отчего-то робел перед матерью и слушался беспрекословно. Толян, то есть, Анатолий, поправил сам себя батюшка, даже ходил с бабой Валей в церковь и всегда с восторгом смотрел на него, отца Савватия, особенно когда он обходил храм с кадилом.

Сейчас Анатолий сидел спокойно, похоже, дремал, и не обращал внимания на громкие бранные слова, доносящиеся из капитанской рубки. Батюшка тоже отвернулся от этой рубки. Да и раньше приходилось ему встречаться с людской злобой и ненавистью. Часто они были вызваны просто тем, что он - священник, служитель Божий. Духи зла ведь не дремлют - настраивают людей, особенно тех, кто не защищен таинством крещения, лишен благодати причастия, исповеди. Бывают и одержимые. Они порой  готовы просто броситься на тебя как дикие звери.

Иногда он был готов к ударам и молился, тогда благодать молитвы покрывала, защищала. А иногда удары наносились внезапно... Один раз он испытал очень сильную злобу, причем, что любопытно, злость была примерно одинаковой у неграмотной болящей старухи и у высокопоставленной начальницы из райисполкома.

А дело было так. Еще в двадцатые годы храм Всех Святых на Митейной горе  обезглавили - снесли купола, разбили колокола и превратили  в спичечную фабрику. В сорок шестом, правда, вернули верующим, но колоколов уже не появилось. Почти семьдесят лет не слышали эти места радостного колокольного звона.

И он думал: купол - как свеча перед Богом. И сердце разрывалось от боли при виде обезглавленного храма. Когда звонницу разрушили, кирпичи побросали у церкви, и они  лежали там грудой, поросли травой и были уже никуда, конечно, не годными.

Он долго собирал деньги, накопил на небольшие колокольчики и сделал свою первую звонницу.  Он сам поднимался на нее,  звонил в эти небольшие колокола, и такой прекрасный, нежный звон разливался над просторами Чусовой, что сердца прихожан пели и умилялись.

И вот как-то раз, когда он, переполненный радости, спускался по крутой лестнице, только что отзвонив, из темного угла раздалось злое шипение:

- Приехал сюда... молодой... в колокола он звонит...сейчас последние времена настали... уж и в церковь нельзя больше ходить... а он звонит... антихриста встречать будет своими колоколами...

Эти злые, несправедливые слова были так неожиданны и ударили как ножом прямо в сердце. Интересно, что сама болящая старушка потом вспомнить не могла, отчего она испытала такую сильную ярость, и чем именно ярость эта была вызвана.

Зато все хорошо помнила и осознавала руководительница райисполкома, убежденная атеистка. Обычно спокойно-надменная, холеная, она совершенно изменилась при разговоре о колоколах. Ей донесли про молодого активного священника, и она, вызвав его к себе, кричала, покраснев от гнева, срываясь на визг:

- Как вы посмели?! Кто вам позволил?! Вы мешаете вашими колоколами детскому саду, и школе, и местному населению! Эти отвратительные звуки нарушают общественный покой - вы об этом подумали?! Почему вы не пришли ко мне за разрешением?!

А райсполком находился в районном городе в пятидесяти километрах от Митейной горы. Он спокойно ответил разбушевавшейся начальнице, что ни детский сад, ни школа - никто не жалуется на колокольный звон. Сказал:

- Кому мы можем мешать, ведь все эти учреждения находятся довольно далеко - за Чусовой.

И тут она завизжала от ярости:

- Мне!!! Мне вы мешаете!!!

Лицо ее страшно исказилось, и ярость эта была уже какая-то нечеловеческая.

Да... так что он привык к ударам, в том числе, неожиданным.

А колокола он потом поменял на большие, и сейчас матушки научились звонить так красиво... Он опять улыбнулся.

В рубке зашлись от негодования:

- Не, ты смотри, он опять улыбается себе! И-ишь, дармоед, привык на бабках наживаться!

- Да ладно тебе! Чего ты сегодня так разошелся-то?!

- Не, ну обидно же! Мы тут живем,  пашем как проклятые, а он в своем монастыре - живет себе в свое удовольствие! И словечки-то какие напридумывали: все там у них - искушения, утешения - тьфу! Слушать противно!

- Ну, все, успокойся уже! Давай заводи - пора отчаливать - время!

Тяжело заработал мотор. Паром вздрогнул, качнулся и стал медленно отплывать от пристани.

Бабки... Не бабки, а бабушки - хотелось ему поправить. Хотелось сказать о них ласково, помянуть их всех добром, потому что из тех, его первых бабушек, уже никого не осталось. Никого... Окончилась их многотрудная и скорбная жизнь. Всех их он довел до конца и по очереди проводил в вечность: исповедал, причастил, отпел... А те молоденькие сестры, что первые пришли ухаживать за старушками, уже давно не молоды. Как и он сам...

И теперь не то чтобы настало время подводить итоги, а так - понять, осознать, наверное, правильно ли идет он по выбранной когда-то дороге, не заблудился ли в перипетиях жизненных, не сбился ли с пути ненароком? Может, поэтому так много воспоминаний нахлынуло сегодня?

А что насчет утешений... Были у него и утешения... Да еще какие! Паром медленно набирал ход, его шум заглушал голоса в рубке. И он закрыл глаза, чтобы мысленно перебрать в памяти этот драгоценный бисер.

Да, утешений было много, незаслуженно много! От людей и от Господа... Епископ Афанасий и протоиерей Виктор, отец Николай и архимандрит Иоанн Крестьянкин: чем заслужил он эту милость - встретить таких людей на своем жизненном пути?!

Хиротония - рукоположение в священники помнится так, как будто это было вчера, хоть прошло четверть века... Он рукополагался целибатом, потому что у него не было невесты, да и просто девушки никогда не было: с пятнадцати лет он был почти неотлучно в храме: алтарником, иподьяконом...

На Литургии после Херувимской  и  перенесения Святых Даров  он стоял на коленях перед Престолом, и архиепископ Афанасий, возложив на его голову руку и край омофора, читал тайносовершительные молитвы: «Божественная благодать, всегда немощная врачующи...» А он чувствовал, как будто ток проходит через все его тело, весь дрожал от силы благодати Святаго Духа, сходившей на него. Неудержимо текли слезы, и он чувствовал себя так, как будто еще немного - и его слабая человеческая оболочка не выдержит этой благодати.

А потом когда облачили его в священнические одежды: епитрахиль, пояс, фелонь, он посмотрел на людей, собравшихся в храме, и  почувствовал, как переполняет его любовь - пастырская любовь  к этим людям, к пастве, которую он теперь должен пасти. Подобной любви он не испытывал никогда раньше, она  пылала в сердце, и он чувствовал, что любит их всех одинаково: старых и молодых, красивых и неприглядных, женщин и мужчин, детей и стариков - одинаково. Такова была сила благодати рукоположения.

Постепенно, с годами, это чувство стало слабее, и он стал различать прихожан, не мог уже любить их одинаково, хоть и очень старался. Но своими силами достичь такой любви невозможно... Ее может дать только Господь... Господь дал ее  в начале пути туне - даром, а потом тихонечко забирал, чтобы  он сам потрудился, сам стяжал эту благодать потом и кровью.

А  постриг монашеский - тоже какая милость неизреченная, незаслуженная!  Он вспомнил - и даже дыхание перехватило.

Постригали его на Белой Горе, первым, после того, как начал монастырь возрождаться. Он знал, что братия этого монастыря в годы революции приняла мученическую смерть: более сорока монахов расстреляли, а настоятеля, архимандрита Варлаама, бросили в Каму. И принять постриг здесь - было честью для него...

Постригал его игумен Варлаам, очень почитаемый в народе священник. Он был когда-то многодетным протоиереем, а потом овдовел, дети выросли, многие стали священниками, монахами, а он сам, уже старенький, лет за шестьдесят, принял постриг и служил на приходе. И вот владыка благословил его восстанавливать монастырь на Белой Горе. И он за послушание взвалил на себя этот страшный по тяжести, почти неподъемный крест - последний крест в своей жизни. Это была его Голгофа.

Продолжение следует.

Ольга Рожнёва