Газета "Вестник" № 44 - 2015 г.

Из воспоминаний внучатой племянницы новомученика и исповедника митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского) о временах богоборчества, людях и истории России.

«Знаете, сколько живу на свете, а к решеткам так и не привыкла,  – Магда Иосифовна виновато улыбнулась. — Даже когда захожу к соседям за солью, от вида решеток мне становится плохо» 

Во всем доме это была единственная квартира на первом этаже, где на окнах не было решеток. Я пришел в гости к Магде Иосифовне Селецкой, внучатой племяннице новомученика и исповедника митрополита Агафангела (Преображенского), местоблюстителя Патриаршего престола, когда Патриарх Тихон находился под арестом большевиков. Хозяйка словно сошла с картины Серебряного века: темно-зеленое бархатное платье и изящные серебряные украшения на тонких пальцах и высокой шее.  Безупречная осанка и тихий благородный взгляд, от которого мне захотелось склонить голову и поцеловать руку этой маленькой пожилой женщине…

О семье: Наша семья сильно пострадала от советской власти. Для нее мы были буржуями-капиталистами, которых надо было уничтожить как класс. Я помню, мама рассказывала, как у деда Ивана (брата митрополита Агафангела) отнимали имение. Приходят и говорят: «Ты не обижайся на нас, Иван Лаврентьевич, но твое имение мы должны сжечь!» А дед к этому очень спокойно отнесся. Он потом нам сказал: «Слава Богу, что это так…» И радовался, что из семьи никого не расстреляли, и все остались живы. К счастью, он не дожил до репрессий и умер раньше.

А про владыку Агафангела мама говорила, что за него надо молиться, потому что он страдает за Христа. Мама рассказывала, что раньше он часто бывал в именье у брата, дома было много фотографий с ним, но мы их, к сожалению, не сохранили. Мы принадлежали к чуждому классу, и за фотографии из нашей старой жизни можно было попасть в тюрьму. Особенно жалко Евангелие, собственноручно подписанное в подарок на Рождество моему отцу, кадровому офицеру и адъютанту Великого князя Николая Николаевича, государыней Александрой Федоровной, пропавшее во время одного из обысков. Мама особенно им дорожила, как памятью об отце и царской семье.

Естественно, что после революции нашу семью преследовали. У нас дома постоянно устраивали обыски. Приходили люди с револьверами в кожаных куртках и грязных топающих сапогах, громко кричали и грязно на всех ругались. Я очень боялась этих страшных людей со злыми глазами, убегала и пряталась где-нибудь в углу, пока они не уходили. Я родилась в 1918 году в Орле, но в моей метрике записано, что я родилась в Туле. Нам с мамой переделали документы. Маму никуда не брали на работу. Мы жили  впроголодь. Так было до тридцатого года, пока мы не переехали в Екатеринбург к маминому брату, который был здесь архитектором и строил завод протезов. Но и здесь   нашей семье пришлось несладко. Мою сестру выгнали из Института коммунального хозяйства за то, что ее отец был врагом советской власти. А как он мог быть им врагом – ведь он героически погиб на Германском фронте в 1914 году, когда ни красных, ни белых еще и в помине не было?! Но это никого не интересовало. Враг народа –  и точка! 

Тетю Лиду, директора  центральной городской библиотеки на Белинского, посадили на десять лет за то, что она отказалась сжигать неугодные большевикам книги. Она знала, чем это грозит, но сжигать книги для нее было гораздо хуже. Дядю, врача оперного театра, посадили за фотографии императора Николая II. По чьему-то доносу у них дома сделали обыск, и нашли фотографии последнего русского царя и его семьи. Это было уже совсем страшное преступление против властей. За эти фотографии им с супругой дали по 10 лет.

Друг за друга: Тех, кто-то возвращался из тюрьмы и ссылки, мы старались устроить, как могли. У нас было заведено держаться друг за друга до последнего. Иначе не проживешь. Я это с детства усвоила – друзей бросать нельзя! Дедушкины друзья переходили по наследству маме, а потом ко мне. Мы дорожили близкими, как последним сокровищем. Если кого посадят — избави Бог его забыть! Нас с детства учили, что нет ничего страшнее предательства. И мы это усвоили на всю жизнь. Отношения переходили из поколения в поколение. Дружили по пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет!

Но с незнакомыми людьми, с приятелями мы осторожно держались. Нельзя было ничего про себя рассказывать. Мы знали, что за нами следят. Например, к моей соседке под видом ухажеров ходили сотрудники НКВД и все время расспрашивали про нас. Кто к нам ходил, как часто, и все такое. А она была хорошей честной женщиной и нас об этом предупреждала. И когда эти «ухажеры» заходили к нам, мы их ждали.

О создании музея Якова Свердлова: Всю жизнь я работала архитектором и даже приложила руку к созданию музея Якова Свердлова, который мне поручили делать. Никто этим заниматься не хотел, потому что никаких артефактов реально не было, вот меня и выбрали, чтобы в случае чего, было кому за это отвечать. В Екатеринбург из Москвы приехал брат Свердлова, чтобы контролировать работу по созданию музея. А что контролировать? Не было же ничего! Помню, как мне передавали «исторические ценности», оставшиеся от героя-революционера Янкеля Мовшевича Гоухмана (настоящее имя Якова Михайловича Свердлова):  кругом голые стены и посредине деревянная скамейка и кружка, из которой якобы он пил. Я руками развела, а мне говорят: «Вы посмотрите в окно. Вот крыша, на которой Свердлов скрывался от жандармов! Когда охранка  приходила, он на эту крышу выпрыгивал, ее обязательно нужно сохранить как историческую память!» Брат Свердлова нас очень торопил, кричал, ругался, что мы ничего не делаем, и нас всех надо под суд. И мы стали спешно собирать «экспонаты». Тащили нам всякую дрянь, чтобы поскорее музей открыть: какую-то старую одежду, кружки, скамейка тоже пригодилась, то ли Свердлов спал на ней,  то ли сидел, но она стала ценным экспонатом. В районе ВИЗа якобы нашли дом, где Свердлов одно время жил. Все что можно, оттуда собрали и вывезли, как ценные реликвии. Вот так создавалась новая история большевистской России.

О нравах советского времени: Когда власти стали уничтожать  Церковь, все церковные праздники в народе запретили отмечать. Следили за этим строго. Но мы все равно встречали и Рождество, и Пасху. Праздновали при закрытых дверях и плотно занавешенных окнах. Собирались все свои, христосовались и дарили друг другу подарки. Все понимали, чем эти встречи могут обернуться, но не могли по-другому. Воспитание не позволяло. Как это – русские и без Пасхи? Дикость какая!

Это было страшное время. Дикие вещи творились буднично и просто. Когда мы переехали жить в район Зеленой рощи, на месте кладбища решили разбить Парк Культуры.  И потом кости и черепа людей были разбросаны на тротуарах и валялись в канавах, их грызли бродячие собаки.  А памятниками и надгробьями с могил выстелили двор военной части, которая расположилась в Ново-Тихвинском монастыре…

Мне и моему мужу, известному архитектору, было запрещено занимать руководящие должности, потому что мы всю жизнь прожили беспартийными. Когда коллеги по работе избрали его Председателем Союза Архитекторов, то мужа вызвали в обком и настоятельно рекомендовали отказаться от должности. А товарищи взяли и избрали его снова. Получился  скандал: Председатель Союза Архитекторов – и беспартийный! Но вступать в партию коммунистов мы не могли – это было против наших убеждений,  которыми попускаться нельзя, иначе перестанешь себя уважать и быть человеком.  

С началом Великой Отечественной войны бдительность была такой, что, когда кто-то из сотрудников НКВД увидел свет от горящих свечей через шторы в окнах храма на Михайловском кладбище, всех священников немедленно арестовали за то, что они якобы подавали сигналы немецким бомбардировщикам, а потом посадили. В то время из нашего двора тоже многих увозили. Обычно людей забирали под покровом темноты поздно вечером или ночью. Я помню, когда во двор въезжала машина, я с ужасом выглядывала из-за шторы и молила Бога, чтобы только не к нам!

Вокруг были темные окна, но я прекрасно знала, что люди также не спят, а, обливаясь холодным потом, смотрят, кого на этот раз увезут. Господи, как мы боялась этих воронков! Но на следующий день все шли к тем, у кого ночью были страшные гости. Никто ничего не спрашивал, люди и так знали, что случилось страшное горе, и приносили из своих скудных припасов, кто что может. Я до сих пор помню это молчание, которое утешало лучше, чем тысячи слов….

Знаете, хоть я и старая уже, но советскую власть так и не смогла принять. Какая совершенная дикость, что человека можно насильно сделать счастливым! Но я их не виню. Бог им судья.