Газета "Вестник" №12-2012

Окончание. Начало в № 11.

А теперь о другом авторе - иноке Максиме (Смирнове) и его рассказе «Солнце бабьего лета». Трудник Женя, ныне инок Максим, тоже восстанавливал Оптину Пустынь, об этом писала Нина Павлова в другой книге.

Рассказ «Солнце бабьего лета» был опубликован в еженедельнике «Вестник», а потом в Альманахе «Вестник» несколько лет тому назад. Можно ли передать сюжет? Можно, но трудно  - неизбежно упрощение. Да и как передать внутреннюю жизнь, «дух овнутрения» (по Ильину) - «Царство Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:21). Рассказ ведется от первого лица. Именно это нам, читателям, и интересно - узнать, как живут в монастыре, как живет инок, который даже имени своего не скрыл. Как большинство маловеров и неверов относятся к монахам? А вот как  - ставят преграду между монастырем, молитвенным образом жизни, особым подвигами насельников, тем паче - старцев; и нами - обычными суетными людьми.

Итак, встретились в монастыре двое - инок и женщина, приехавшая к старцу. Как бывает в жизни? Встретились, поговорили, ничего не увидели в человеке и разошлись. Митрополит Антоний Сурожский писал: «Мы часто называем человеческими отношениями то, что в большинстве случаев следовало бы назвать столкновениями, мы друг друга не замечаем. Единственное, что мы замечаем, это какую-то помеху, нечто, мешающее мне следовать по моей траектории».

Так и в рассказе. Инок торопится на уборку картошки (такое у него послушание). А у женщины беда, силы ее на исходе. «Видно было, что она очень хотела поделиться с кем-нибудь своей печалью... Я же, подумав о картошке, стал искать вежливый предлог как-нибудь избежать выслушивания очередной грустной истории...» Все понятно: у инока своя «траектория». Ему некогда, но не только это - он не хочет вникать в чужие беды. Так и мы живем: у одного - беда, у другого - картошка. И даже очень хорошие верующие люди «ищут своего». «Мы определяем себя в категориях отрицания другого». (Митрополит Антоний Сурожский). А женщина все говорила... «Я обреченно стал слушать. К тому же в голосе женщины было что-то такое, что не позволяло мне уйти».

«...Муж, в прошлом заслуженный летчик...», «с верой у него что-то не клеится...», «и пьет уж очень сильно». Дочь - историк, «много читает, но все не о том...», «третий раз замужем. Пить стала сильно...», «Двоих сыновей старшеклассников (внуков женщины) уже из школы выгнали...» А как-то совсем недавно заявляет она мне: «Не хочу жить. Когда умру, - говорит, - похороните меня на Смоленском кладбище...» Я отрывочно предаю факты, опуская важное - как эта страдалица относится к мужу, а относится она к нему с христианской любовью.

«Она замолчала... Стояло бабье лето. Яркий солнечный свет заливал все вокруг. Солнечные зайчики весело играли на наших лицах, заставляли нас щуриться. Но слишком неуместным казалось теперь это веселое разгулье бабьего лета. Его бесцеремонное веселье, казалось, лишь увеличивало скорбь этой женщины. Холодное солнце назойливо лезло своими лучами в глаза, насмешливо сверкая в слезинках падающих из ее глаз...

Я же, пораженный услышанным, стоял в полной растерянности от сознания бессилия любых слов утешения. «Лучше бы пошел на картошку»,  - с досадой подумал я».

Прерву текст. Как не сказать об этой художественной детали - картошке. «Картошка» - это как у Чехова в рассказе «Крыжовник». У инока - картошка, у Чехова - крыжовник. Чем, скажите, виноват крыжовник? Ничем. Крыжовник у писателя - символ ничтожности человеческих стремлений, а у инока картошка - символ обыденности, засасывающей человека.

«Наконец я начал говорить какие-то формально-«правильные» слова: «Это Ваш крест... Мы пожинаем плоды своих прошлых лет неверия... Господь отнимает всякую надежду на человеческие силы, чтобы Вы всем сердцем прилепились к Нему... Единственное, что остается в Ваших сердцах - это молитва».

Что тут происходит? Изменившееся состояние инока мы чувствуем по описанию природы. Наметилось движение к встрече, той самой, о которой говорилось выше. Но... обратим внимание на слова «от сознания бессилия», то есть «бес-силия» - потеря силы от беса. В человеке проснулось сердечное участие к человеку. И тут лукавый тайно подвергает инока в рас-терянность. Слова разрушающие, а не созидающие. И в таком рас-строенном состоянии иноку кажется, что он говорит формально-«правильные» слова.

Далее автор предлагает читателю отступление - не лирическое, а публицистическое: «И сколько таких семей у нас в стране, - думал я. - Судьба этой семьи типична...» Отступление это важно по смыслу, но оно, на мой взгляд, нарушает стилистику повествования: в художественный текст врывается газетный.

«... - Однажды, когда муж лежал больной и разбитый, - снова заговорила моя новая знакомая, - я долго молилась Божией Матери, чтобы он почувствовал Ее помощь. Под утро ему стало легче. Он сказал, что ночью видел женщину. Она стояла рядом с кроватью, и вид ее был жуткий: с ног до головы она была залита цементом. Но какая-то сила непонятная исходила от нее, так что он в момент забыл про болезнь. От радости и внезапно нахлынувших покаянных чувств он проплакал всю ночь...» «Ты же всегда забываешь про Нее и не просишь у Нее помощи, - сказала я ему тогда, - поэтому и стояла Она как цементом облитая, - твоим забвением и отмененным нечувствием».

Какой художественный образ окамененного нашего сердца! - невольно подумала я и тут же остановила свои мысли - это же не образ литературный - это же было на самом деле.

После службы инок снова встретился с этой женщиной. «Она сказала, что завтра идет к старцу.

 - Только, что он скажет такого, чего бы я и сама не знала... Почти всю жизнь мы с мужем прожили без Бога. И дожили: у него притока крови в голову нет, а у меня нет оттока. Сама все понимаю: нужно нести Крест. Только бы Господь помог, дал сил. На чудо надеяться нам уже не приходится. Какое там чудо. Недостойны мы чудес.

А я вдруг осознал, что являюсь сейчас свидетелем чуда - чуда принятия Креста. На моих глазах эта малоцерковная женщина превращалась в истинную рабу Божию... Я как бы опытно ощутил на себе силу основного христианского закона, известного мне до этого больше «теоретически»: «скорби, посылаемые человеку промыслом Божиим, суть верный признак избрания человека Богом. И мир, прозябший из скорбей этой женщины, каким-то парадоксальным образом передавался и мне».

«Уехала женщина, а я невольно искал ее. Нет, не для того, чтобы утешать ее, а чтобы самому утешиться, и еще раз ощутить действие силы Божией, в немощи совершающейся...

Вот, - думал я, - живем в монастыре, как у Христа за пазухой. Только «подвизайся». И «подвизаемся...» Но что значат все эти наши «подвиги» и «скорби собственного сочинения» по сравнению с этой реальной скорбью и с этим реальным жизненным подвигом...»

Все так же победно-ликующе светило солнце бабьего лета. Но сегодня оно уже не казалось мне таким холодным, как вчера. Играя яркими бликами на лицах людей, солнце бабьего лета как бы искало своего избранника, желая его запечатлеть своим сиянием. Так и Солнце правды - Христос «печатлеет ученика, принявшего избрание Духом, - и земные скорби соделываются источником наслаждения для раба Божия ... подлинного, глубокого и нетленного наслаждения - блаженства, устремленного в вечность...»

Когда вышел рассказ, еще в газете, я давала его читать знакомым. Всем понравилось «Солнце бабьего лета», но в основном волновала их судьба женщины, об иноке почти не говорили, ссылаясь на то, что «у монахов там своя жизнь».

Предложила я рассказ редактору журнала. Через час он позвонил:

 - Что Вы мне дали! Какое-то солнце «бабьего лета», почему «бабьего»? И эта «картошка», зачем она? Один раз солнце, второй... Женщина жалуется, а монах бездействует. В конце опять солнце и что-то непонятное...

 - Я Вам сейчас объясню...

 - Не надо объяснять, - писатель все сказал в своем произведении. Если читатель не понял, значит этого нет.

Через несколько дней редактор опять позвонил:

 - Вы знаете, рассказ этот меня не отпускает. В нем что-то очень важное есть, я это чувствую. И с этим солнцем хорошо - прямо Буниным повеяло. Хорошо, что монахам не запрещают писать. Я бы даже опубликовал рассказ в нашем журнале. Как думаете? Только нужно сильно сократить. Согласится? Что у него еще есть?..

Мне остается добавить: знакомые мои крещеные, церковь посещают изредка, а редактор крещеный, но неверующий.

Рассказ «Воскресенье Христово видевший» написала Наталия Евгеньевна Сухинина, опубликован он в новом ее сборнике «Времена года», издательство «Алавастер», М., 2011 г.

Перед нами жизнь деревенского священника Василия, «самого старого в епархии», и матушки Антонины, она тоже из деревни, из верующей семьи, намного моложе батюшки. «Батюшка небольшого росточку, щупленький, с живыми карими глазами». «Матушка полная и кажется намного выше батюшки. Но это только кажется».

В самом начале повествования со слов-дум отца Василия дается ключевая фраза, определяющая его бытовую жизнь: «Все колгочусь, все колгочусь, на покой давно пора, а я никак дела не переделаю». Немного странно для священника, каким мы его обычно представляем: духовник наш о высоком помышлять должен, а этот все «колготится». Но в то же время и улыбка возникает - такая добрая улыбка. Слово это повторяется в рассказе несколько раз. Кажется, не то, чтобы о духовном или о душевном, а прямо о вещественно-материальном речь идет. Задумал о. Василий крестильню строить, о досках все думает. Да и не только о досках - о куличах, чтобы побольше матушка испекла, о лампадках, о ковре в алтаре.

Ну что за батюшка такой? И тут вдруг выясняется, что у священника была «сокровенная и давно вымаливаемая мечта, ждал он... «А ждал он... смерти. Умереть на Пасху - вот о чем мечтал отец Василий. Под «Христос воскресе!» - предать душу, чтобы полетела она, его душенька, в обители неземные под пасхальный перезвон и всеобщую радость. Он очень этого хотел. И не просто умереть, а чтобы его - убили. За Христа... Выстрел. И все. Христос воскресе! Господи, хорошо-то как!..»

«И будто кто за язык тянул - рассказал об это матушке. Не надо было. Она теперь как Пасха, так поддевает:

 - Отец, бронежилет под подрясник надел?

«...Отец Василий очень любит венчать. Только вот поздравить красиво не умеет. "Бог вас благословил и - живите". А что еще скажешь? Он вообще не проповедник, отец Василий. Он, когда книжки с проповедями читает, расстраивается. Как все складно, каждое словечко на своем месте, бывает, прошибет слеза, так берет за душу.

А он - не умеет. Он все больше о хлебе насущном. Вот собирался устыдить, чтоб доски не разворовали. «Православные, не украдите...»

 ...А матушка ему:

 - Кто ворует, тот проповеди не слушает».

Читаешь - и так тепло на сердце. Есть, есть настоящие русские люди! Только уж очень батюшка простой.

Простой - это какой? Простой - это не примитивный, необразованный человек, как некоторые думают (и я так думала), как будто ограниченный даже. А вот сложный... сложный внутренний мир - это богатство, разнообразие, неповторимость, это удел избранных. Оказывается совсем не так. «Сложный - это раздвоенный, расстроенный, расчетверенный человек, это индивидуум, одержимый иногда легионом бесов, из которых каждый умеет свой характер проявить. Простота, в Евангельском понимании, - это единственность, цельность характера, а следовательно, отсутствие демонического воздействия на личность». (Игумен N. «О духовной брани в современном мире»). От сложности, стало быть, избавляться надо, а к простоте и за всю жизнь можно не придти.

Отец Василий - счастливый человек: цельный, целомудренный. И матушка простая, а что «с подковыркой», так она любовь свою прячет от батюшки. А может быть, хочет отвести от трагического, низводя его к обыденному.

Отец Василий иногда и телевизор смотрит. «...Мама дорогая, чего только в семье не вытворяют! Зачем сходились? Кто неволил?»

Любят батюшку прихожане - он им как отец родной. И это коротко, всего несколькими словами показывает (именно показывает, а не рассказывает) Сухинина.

Перед литургией отец Василий по привычке ведет разговор с самим собой: «Не духовный я человек, о земном пекусь, вот и сейчас перед Пасхой, куличи на уме... Потому мне Бог и смерть на Пасху не посылает, за мою суету каждодневную...»

После службы вышел батюшка из церкви. «На улице стыло и темно... И вдруг за храмом, совсем рядом сверкнули фары. Машина. Фары сверкнули еще раз и высветили большой куст сирени, за которым сложены доски. Нет досок! Пусто! Господи, украли! Видать, покидали в машину, пока шла служба, дождались, пока все разойдутся, и теперь вывозят!

Не помня себя, отец Василий закричал что было сил:

 - Стойте, говорю, стойте!

Сорвал голос. Захрипел еле слышно:

 - Стойте...

Машина медленно выбиралась из тупика, набирая разгон. Батюшка бросился наперерез машине. Она надвигалась на него, большая, в ночи зловещая... Он опять закричал, захрипел. Замахал руками.

Заметили. Злым ястребом выскочил из машины человек:

 - Уйди, поповская морда! Уйди, задавлю, как собаку!

 - Выгружай доски! Выгружай! Грех это, тебе говорю, Бога не боишься, - хрипел батюшка.

 - Мне твой Бог по барабану. Уйди по-хорошему...

 - Сынок, опомнись. Я же на эти доски по копеечке собирал...

 - Да уйди ты! Не уйдешь - через тебя перееду.

И тогда отец Василий лег на дорогу. В грязь.

Машина медленно надвигалась на него. Он поднял голову, увидел уже почти над собой здоровенные колеса, перекрестился и зажмурился.

 ...И тут как из-под земли - матушка. Заголосила, запричитала истошно. Бросилась под колеса.

 - Дави нас вдвоем! Дави, черная душа! Мы смерти не боимся, мы Бога боимся! Христос воскресе!

 - Христос воскресе, - прохрипел лежащий в грязи батюшка.

Человек заметался перед машиной. Со злостью пнул колесо, плюнул, выругался и - побежал. К храму, мимо храма, за храм.

 ...А потом сели они разговляться... Сидел он за столом в светлой рубашке и был похож на доброго дедушку из сказок. Вот только в карих глазах нет-нет и промелькнет грустинка.

 - Отец, ты чего?

 - Опять Господь мою молитву не услышал. Вот и еще одна Пасха. А я все колгочусь.

 - Следующей жди, - буркнула матушка Антонина в сердцах и отрезала себе большой кусок кулича».

Священник и матушка. Какие образы! Где еще такие найти?.. Впрочем есть - у Лескова в «Соборянах». Протопоп Савелий Туберозов и матушка Наталья Николаевна. И не только священники. Супружеская любовь, истинная и преданная, до смерти - у Пушкина в «Капитанской дочке». Капитан Миронов Иван Кузьмич и жена его Василиса Егоровна. Помните, кричала она пугачевцам-разбойникам: «Батюшки мои! Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузьмичу...» И сегодня, в начале XXI века, тоже живут такие любящие супруги. Прочитайте рассказ протоиерея Николая Агафонов «Победа над смертью...»

Миряне о священниках пишут, а священники - о мирянах. Православная литература. Есть ли она? Конечно, есть!

Галина Литвинцева