Газета "Вестник" № 43 - 2015 г.
Между глобальным и индивидуальным. Современные культурные конфликты и стратегии их преодоления
Выступление на заседании круглого стола «Традиция и новации в культуре:
реальность и перспективы» по направлению «Церковь и культура» XVIII Богородично-Рождественских образовательных чтений Калужской митрополии.
Калуга, 22 сентября 2015 г., Дом Правительства Калужской области
Капитолина Антоновна Кокшенева – начальник Центра государственной культурной политики ФГНИУ «Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева», доктор филологических наук, г. Москва
Распад СССР и мировой коммунистической системы привели к изменению не только политического языка, но и языка культурного. Как в политике «тоталитаризму» противопоставили термин «демократия», так и в культуре иерархическому центризму противопоставили одновременно толерантность и мультикультурность – с одной стороны, культурный национализм – с другой (украинский вариант). «Толерантности» наши посткоммунистические соседи требовали прежде всего от русской культуры и ее носителей: советская унификация понималась теперь как насилие над другими культурами, но «советское» и «русское» преднамеренно объединялось в культурном смысловом поле как нечто единое. Тоталитаризм приписывался уже всей русской культуре, а не только ее последнему советскому периоду («русский фашизм хуже немецкого» – эта провокативная теза, примененная М. Швыдким в его передаче «Культурная революция», тем не менее, отражала реальное культурное сознание «передовой» (либеральной, креативной) части интеллигенции 90-х годов XX века). Русский «культурный империализм» представлялся не менее опасным, чем тоталитаризм и нацизм! В реальности вместо культурной толерантности как требования всеобщего понимания и установки на терпимость, таковой стали требовать исключительно от русской культуры. Это она должна была «каяться в грехах» этнокультурного подавления всех иных национальных культур как внутри России, так и за ее пределами.
Теоретическую установку на толерантность, по сути, сменила практика культурного конфликта. Толерантность как практика культурного ненасилия потерпела стремительный крах. Советский культурный язык в постсоветском пространстве стал восприниматься как язык силы и даже насилия. Сдержать конфликт мировоззрений в состоянии взаимной терпимости не удалось, поскольку толерантность предполагала некое активное действие со всех сторон: способность сдерживать себя требовалась только от русских, только они должны были контролировать собственные действия, в то время как иные сограждане иных этнических групп и национальных сообществ не всегда «прилагали» к себе данные требования. Безусловно, толерантность предполагала «сдерживание чужого» на своей культурной территории (европейцами – арабского инокультурного элемента; русскими – бывших соотечественников из Средней Азии), но она же подразумевала, что «чужое» способно измениться и изменить себя, свои культурные нормы и привычки под воздействием чужого как «русского», «французского», «немецкого». Увы, для такой красивой теоретической схемы реальные основания оказались и не такими оптимистичными, и не такими прочными, что отразилось в признании многих европейцев в виде тезиса о «крахе мультикультурализма». Толерантность в реальности терпит одно поражение за другим.
Всё оказалось сложнее. И сегодня совершенно ясно, что культурные конфликты и культурное насилие имеют иную природу, нежели конфликты политические или военные.
Толерантность как реакция на практики насилия (политического, идеологического), очевидно, должна иметь свои пределы. Где они и есть ли они в современном мире? Кто и что сопротивляется американцам во Вьетнаме, Афганистане, Ираке? Совершенно очевидно, что это было и сопротивление этнокультурных традиций, то есть «локальных форм жизни», противостоящих «чужому» как глобальному. Однако способность к сопротивлению и способы сопротивления культурных традиций разным формам насилия часто трудно уловимы – они проявляются как феномены и до тех пор, пока носители их сохраняют в себе идентичность.
Так, в советской рамочной культуре некоторые культурные традиции преследовались – в определенные годы это был и Достоевский, и Есенин, и Лесков, и Булгаков, и Платонов, и Шаламов, и другие. Христианские смыслы русской культуры изымались из трактовок русской классики, но мы же все стали свидетелями того, как они – культурные традиции – способны демонстрировать быстрое и реальное возрождение при возникновении благоприятных условий. Если посмотреть на проблему насилия с этой культурной стороны, то можно сделать такой вывод: последним пределом насилия является полное исчезновение способности к воспроизведению культурной традиции у ее носителей1. Так, русские полностью потеряли культуру пения – семейного, застольного. Потеряли культуру своей мелодики, своего мелодического лада, вытесненного ритмами современной афроамериканской культуры.
Сегодня очевидно, что есть направление на глобальное (и оно ярко выражено), есть направление на локальное (и оно дает о себе знать в культурной стратегии на брендирование территорий, на этническое как локальное). Но вот национально-государственное измерение из русской культуры изъято. И это случилось не сегодня.
Советский культурный универсум опирался на ценности интеркультуры: братства народов, руководящую роль бодрых партийных установок о развитом социализме: систему всечеловеческих ценностей (все люди – братья), все хотят мира и мирной жизни (символ – голубь мира), все хотят материальных благ, впрочем, вполне «равных» и вполне умеренных. Чешский фарфоровый сервиз «Мадонна» и чешский хрусталь, книжные собрания сочинений и тома «Библиотеки всемирной литературы» демонстрировали благополучие и социальное, и культурное. Все хотели работать и работали на общую цель – светлое будущее. Не будем уничижать советскую культуру и полагать ее исключительно примитивной – это было бы неверно. И массовая советская культура, и элитарная были и достаточно человечны, и достаточно художественно-талантливы. Проблема в другом – национальные формы жизни не ценились именно в русской культуре. Мир крестьянской деревни, например, с его повседневным ладом-укладом, с его историческим «вываливанием» из рамок советской России, с его природным и нравственно-историческим циклом жизни, с личностными переживаниями, с пониманием смысла своей жизни через призму собственно русской культурной идентичности – все это вдруг стало в естественную оппозицию советской офицальной литературной традиции и родилось именно как «деревенское направление» в культуре. «Деревенщики» были национальным культурным пластом в море советского положительного искусства реализма. Они были значимы и продемонстрировали своим появленим тот факт, что культурный советизм не был столь тоталитарен, как принято было его представлять в постсоветские годы, не был настолько тоталитарен, чтобы напрочь уничтожить русскую сущность. Именно культурное сопротивление и культурные конфликты уже в советское время были более значимы и наполнены, чем конфликты идейные и политические (которые в большей степени были контролируемы и подавляемы).
Этнизация культуры и этнизация истории на просторах постсоветских стала источником конфликтов, которые до сих пор не исчерпаны и готовы вновь и вновь разгораться. Самый вопиющий пример – Украина. Национальное стало претендовать на центральное место как во многих постсоветских культурах, так и внутри России, в национальных культурах народов, живущих в ней. И если для народов России вектор этнокультурного развития все эти годы (после 1991-го) был определяющим и совпадал с мировым трендом (поддерживать малое), – то с русским народом вопрос вообще ставился иначе, потому как в глазах «цивилизованного сообщества» русские были «отсталыми» и эта «отсталость» объяснялась уже не советскими ограничениями, а будто бы сущностью самой России и русских как народа. Такие «отсталые» и такие большие: огромные территории, огромные природные ресурсы, огромный коллективистский потенциал, традиции государственности, великая культура! Как тут не озаботиться умалением большого и стратегическим его разрушением? Этим и занимались все недавние двадцать с лишним лет.
Все реформы 90-х или начатые тогда, в нашей стране были проведены на той ценностной платформе, которая была русским чужда. И этот исторический парадокс непонятным для «западного ума» образом русские почему-то выдержали. Вот уж воистину – «Умом Россию не понять». Умом западным, чужим.
Нормы жизни и чужие стандарты потребления, обрушившиеся на русского человека в конце XX века, существенно сдвинули собственный наш культурный центр тяжести. В сознание русского человека были внедрены «невозможные потребности», «невероятные желания», для реализации которых не было никакой реальной экономической базы. И тут подоспел кредит – просто волшебник, который тут же выполнял все ваши желания. Но это другая тема…
Русских вновь стали ссорить с собственной историей, с собственной национальной сущностью и культурой, а реформы проводить на базе конфликта. Произвели взлом базовых ценностей, а также фундаментальных «институтов идентичности»: идентичности цивилизационной (Россия – «отсталая», русские – нецивилизованные, «носители рабской психологии»); исторической (русские – тоталитаристы, «несправедливо владеющие самой большой территорией», превращенной ими в «империю зла»); культурной (отказ от культурной нормы и табу ради ложно понимаемой свободы и активное заполнение западными культурными формами ежедневного пространства – от кино до всевозможных ток-шоу).
Именно на этом культурном поле вырос отвратительный тип – «всего чужого гордый раб», который продолжает свирепствовать в современной культуре. Чужебесие было фантастичным. Никакой общей матрицы в такой ситуации было невозможно создать – оставался только «плюрализм» как принцип культуры и изрытое, израненное «актуальщиками» культурное поле, превращенное в фрагментированные куски, каждый из которых был захвачен группкой адептов. Именно культура ежедневно, ежечасно формировала клона – теленацию, охваченную жадным потреблениям всего подряд: от жвачки до шопингов в иные земли.
Конфликты культур наиболее глубоки, поскольку они в конечном счете связаны с представлением нации или конкретного человека о возможности «полной утраты смысла своего существования». И это – принципиально иное измерение конфликта, когда человек теряет смысл жизни, теряя свою культуру, собственный мир. Отметим сразу, что угроза потери может быть истинная, но может быть и мнимая. Типичным примером мнимой угрозы являлось сопротивление в Украине закреплению за русским языком статуса государственного (это якобы приведет если не к уничтожению, то к приостановке развития украинского языка). Но вместе с тем, учитывая большой процент населения, говорящего на русском языке (в Киеве, например, до 50% ), политики Украины не раз привлекали голоса русских на свою сторону обещаниями легализации статуса родного для них русского языка. Но потом эти обещания забывались – так проявляет себя современное экзистенциальное насилие, в котором не просто обнаруживает себя некая «тоталитарная воля» носителей всеобщей политической культуры (как это было в советское время), но напротив, мы видим серьезную претензию на руководство именно уникальным, особенным в человеке, его способом жить и говорить на родном языке. Такая стратегия гуманитарной силы более тотальна и тоталитарна, чем советская культурная стратегия. Культурные конфликты сегодня содержат в себе всеобъемлющий потенциал бытийственного (экзистенциального) масштаба.
Современное понимание конфликта культур требует и особых способов их разрешения, учитывая при этом их сугубую важность для практики. Рождение науки конфликтологии на постсоветском пространстве не случайно, но она в большей степени опирается на изучение проблем в социально-психологическом ключе с опорой на научные экспертизы. В сущности, конфликтология по-прежнему не может обойтись без старых понятий о веротерпимости и толерантности как системе изменения взгляда при изучении подходов и сущностей конфликтующих сторон.
Современные конфликты культур говорят о радикальном непонимании конфликтующих сторон: как найти меру для примирения на фоне катастрофического разрушения памятников культуры и веры в сербских землях? Как примирить русских с попранием их культурных прав в Украине? Как примирить носителей традиционной культуры с приверженцами радикализма современного искусства?
В любом случае, существующие здесь некие толерантные договоры не решают пока никаких иных (кроме удерживания от взаимокасания) важных вопросов. Но почему же возможна только эта, достаточно формальная, функция – «договор о невозможности договориться»? Все ли должно исчерпываться ситуацией разъединенности конфликтующих сторон друг от друга? Быть может, стоит как-то признать это отделенное существование вне общей истины? Вне общей культуры? Сами эти вопросы фиксируют уже ситуацию не постсоветскую, а постмодернистскую (именно её философии соответствует эта разорванность общего культурного и смыслового поля).Если «толерантность – это, скажем так, несовместимость навсегда»2, то мы должны искать иные культурные механизмы для понимания и разрешения культурных конфликтов.
Современные формы искусства, особенно акционного, имеют свои цели за пределами искусства. Можно вспомнить, что майдан начинался как искусство и акционизм. Можно вспомнить, что и у нас в центрах современного искусства почему-то проводятся акции, которые называются ЗАБОР или СТЕНА, когда участники ее штурмуют стену или выстроенный забор и получают награду в виде угощения сладостями. То есть цели многих форм современного искусства лежат ЗА ПРЕДЕЛАМИ ИСКУССТВА, в области политической идейной, хотя сами художники могут это и не осознавать. Навязанная нам открытость не так невинна, как это обычно представляется. Отмечу, что «открытость» есть еще и форма борьбы с христианскими основами жизни, потому как принцип открытости прямо противоположен канону, норме, традиции, границе.
Глобальное и локальное (индивидуальное) включает в себя и такое проблемное пространство, как антихристианский культурный фронт. Антихристианство не просто открыто о себе заявляет, но рассматривает адекватный ответ со стороны христиан как агрессию и недопустимое антиобщественное поведение. Т.е. антихристианство и антихристианская культура требуют себе РАВНЫХ ПРАВ с христианством и всей историей его культуры! Это фантастика, но это именно так. Двухтысячелетняя история христианской культуры должна потесниться, чтобы дать «достойное» (!) место новейшей антихристианской культуре. «Достойное» – значит не просто рядом, а внутри общей культурной ойкумены! Антихристианство и квир-культура также между собой связаны. (Квир – странный, чудаковатый, эксцентричный сомнительный; подозрительный, подложный, гомосексуалист… Именно в последнем смысле чаще всего понимается квир, как связанный с меньшинствами и ЛГБТ). Их задача – институализация и депатологизация. В России ЛГБТ сопротивляются. На Западе существует уже квир-богословие или квир-теология – это богословское движение, рассматривающее теологию с точки зрения квир-сообщества, то есть ЛГБТ. Несмотря на возникновение различных новых религиозных движений и церквей, ориентированных на ЛГБТ, подавляющее число квир-теологов относятся к традиционным конфессиям, внутри которых они и борются за признание ЛГБТ. Вот этот момент очень важен: они не хотят отдельной территории – подполья культурного или социального, или политического: они хотят быть и занимать территории большинства, территории нормы! Они хотят отвоевывать плодородные культурные и демографические участки жизни, искажать их, делать бесплодными культурно, разрозненными и бездетными демографически. Их не устраивает только то, что они есть. Им нужно завоевать то, что им никогда не принадлежало – пространство христианской нормы. Вот отечественные адепты, пионеры этого движения в России: И. С. Кон, С. Клейн, Ольга Жук, А. Я. Белкин («Третий пол»). Л. В. Жарова.
Что есть у нас? Есть великая русская культура – это великое бремя. Со всей определенностью нужно отвечать, что мы живем во ХРИСТЕ, то есть у нас нет постхристианской эпохи. Мы – христиане, а не постхристиане. Во-вторых, мы должны жить в истории. Что это значит? Отстаивать по-прежнему мысль о том, что субъект истории – народ. Все. Это христианская точка зрения, но и философская тоже. Если субъект истории народ, то наша борьба за христианскую жизнь и христианскую культуру есть важная и реальная задача. Замечу, что слово народ изгнано из нашего обихода. «Мы расходимся с европейцами, но мы должны понимать, что есть две Европы. Есть Европа, которая нам дорога и которую мы любим. Святые камни Европы», – говорил Достоевский. Это Европа Гомера и Эсхила, Шекспира и Данте. Но нынче доминирует другая Европа, и с ней нам не нужно мириться. «Цивилизация Запада идет сегодня на Русскую цивилизацию буквально лобовым натиском, и наша первая задача – не быть баранами. У Запада нет возможности победить Россию в прямом военном столкновении. Единственный шанс Запада на победу — это мы, люди» (Н. Калягин. «Чтения о русской поэзии»). И это касается каждого. Буквально каждого.
1 Впервые с таким пониманием пределов культурного насилия я столкнулась в работе Быстрицкого Е. К. Конфликт культур и философия толерантности // Казахская цивилизация. — 2007. — № 4(28). — С. 18–32.
2 Быстрицкий Е. Там же.