Газета "Вестник" №36 - 2013

Мы продолжаем знакомить наших читателей с насельниками Свято-Пафнутьева Боровского монастыря. С иеромонахом Фотием (Мочаловым) беседовал Андрей Си

- Вас недавно  рукоположили, сложно быть батюшкой? 

- Вообще, сложного ничего нет там, где ты находишься в своей среде, занимаешься своим делом по призванию, а не вынужденно или финансово заинтересованно.  Но тут еще другое - сан священства подразумевает непростое служение, сродни профессии врача, военного, педагога. Без желания бескорыстно послужить для блага Церкви и Отечества батюшка - не батюшка. 

- К вам приходят на исповедь?

- Да. Приходят люди с разными проблемами, грехами. Я выслушиваю, если могу - подскажу, как быть.  Не говорю про какие-то житейские ситуации, потому что они бывают настолько запутанными, что и опытный батюшка вряд ли что-то подскажет. Могу лишь дать совет, с духовной точки зрения, как себя вести. Если начну сильно переживать, себя накручивать, это до добра не доведет... Бывает, священники повреждаются после исповеди: настолько тяжело им,  свинцовым грузом ложатся на них чужие невзгоды. Есть люди, так называемые «духовные мазохисты», которые любят покопаться в себе, да еще и рассказать все батюшке в мельчайших подробностях.

- Это же запрещено - на исповеди вдаваться в подробности.

- Да, но кто это запретит, особенно если человека уже «понесло»? Конечно, могу его остановить, но я этого не делаю - просто слушаю. Если ничего не смогу сказать, то просто положу исповеднику на голову епитрахиль и прочитаю разрешительную молитву. Мне, слава Богу, не попадались пока такие люди.

- С чем было связано ваше решение стать монахом, ведь вы хорошо понимали, насколько это трудный путь?

- Да, понимал. Читал много литературы о старцах. Но даже не это, потому что прийти в монастырь и остаться в нем - не простое решение, а  результат долгого вызревания... Уже восемь лет я здесь, никуда больше не уходил, ни в какие другие монастыри. Сюда меня направили из Германии. Наверное, у меня была некая предрасположенность к монашеству: я всю жизнь был один, не общался почти ни с кем. Было несколько друзей, с которыми я находил общий язык, а так был «белой вороной» даже в немецкой школе, когда учился там. Меня многие не понимали, подсмеивались надо мной. Однажды в Германии учитель религии спросил меня: «Ты аскет?» Я ответил, что нет. Почему-то ему так показалось. Видимо, он заметил, что я не контактирую со сверстниками. Наверное, у меня какое-то свое мировосприятие, которое подходит для монашеского пути. 

-   Если  ты стал  священником, то приходится быть экстравертом, общаться со многими людьми?

- Да, раньше я был намного более замкнут, а сейчас стал более социальный. Тем более, что у нас монастырь миссионерский. Уже два года действует «Православная молодежная дружина Боровского края». Через такое общение я как бы вышел из своего внутреннего мира. Правда, там я больше задействован как оператор, снимаю различные мероприятия, общаюсь с некоторыми ребятами из дружины. Но ведь даже выход на амвон - путь к «экстравертизму».

- Как вы преодолеваете страх публичных выступлений?

- До сих пор не знаю, как совладать с собой на проповеди. У меня пока были всего лишь три проповеди. Когда молодой священник выходит на амвон,  видно, что человек волнуется. Думаю, преодоление этого страха приходит только с опытом. Если чаще   проповедовать- пропадет и эта боязнь. 

- А чьи проповеди особенно ложатся вам на душу?

- Много слушал протоиерея Артемия Владимирова, протоиерея Димитрия Смирнова, отца Валериана Кречетова и профессора А.И. Осипова. Чему он сейчас учит - не знаю, а вот старые его записи и лекции очень мне нравятся. Еще когда был в Германии, слушал их. В принципе, активно воцерковляться начал только там. Был период, когда в училище я немного отдалился от Церкви, но моя воцерковленная мама не давала мне расслабляться. Напоминала,  что нужно ходить в храм исповедоваться, причащаться.

 Отец Фотий, недавно вас назначили помощником первого регента. У  вас есть музыкальное образование?

- Да.  Я окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Год проучился в Нижегородском музыкальном училище на теоретическом отделении, потом переехал в Германию. Там жил три с половиной года, продолжая обучение музыке, но уже по классу органа. Доводилось даже играть концерты, в том числе на католических службах. Я не считал это большим грехом, так как  всю жизнь был православным. Орган был для меня как бы средством творческой самореализации, я осознавал четкие границы  искусства и вероисповедания. Там, где я жил, действовало два прихода  Московского Патриархата, в одном из них я алтарничал. Более того, наш православный священник не был категорически против  того, чтобы я играл на органе у протестантов или католиков. Я собирался поступать в Высшую школу музыки (это почти как у нас консерватория) на факультет церковной музыки. Все уже было готово, однако я сделал выбор и твердо решил пойти в монастырь, где встал на новую стезю. В свое время в музыкальной  школе пел в хоре и солировал, потом пел в воскресной школе. Но пение не было для меня главным увлечением, больше хотелось изучать теорию музыкальной композиции и стать композитором. Только здесь, в Боровском монастыре, благодаря нашему педагогу Виктору Витальевичу Твардовскому, приезжающему сюда из Москвы, открылось, что я могу хорошо петь. Виктор Витальевич - вокалист, окончил консерваторию, пел в опере и на клиросе. Он талантливый педагог, ставит хорошие певческие голоса, у него запатентованная авторская методика. 

- Он ставит естественный голос, чтобы петь без напряжения?

- Не совсем без напряжения. Иногда надо «вылезать из кожи», чтобы перестроить свой голосовой аппарат под иное звукоизвлечение. По методу Твардовского при обучении пению основной акцент сначала ставится на узкие гласные, чтобы добиться высокочастотности в обертонах. Если есть высокие частоты в голосе, то они свидетельствуют о здоровом пении и здоровом голосе. Причем эти частоты заполняют любое пространство. Наша цель заключается в том, чтобы в процессе пения выработать правильное звучание гласных: сначала «и», чтобы она была звонкая и чистая, затем «е» и так далее. Это нарабатывается годами, но сначала идет ломка голоса. Помимо простого «разговорного» голоса, у тебя вдруг появляется певческий, то есть можно говорить одним голосом, а петь - другим.

- Петь на клиросе - большая ответственность даже для мирян. Надо ли тому, кто поет на клиросе, особым образом выстраивать свою духовную жизнь?

- Особых требований, как, например, к иконописцам, постящимся перед написанием Образа, нет. Как и любой христианин, певчий должен приносить какую-то жертву Богу. Особенность пения на клиросе в том, что там, как говорится, больше всего искушений. Петь на клиросе очень нелегко,  может,  даже тяжелее, чем прислуживать в алтаре.

- А с чем это связано?

- Возможно с тем, что на клиросе бок о бок стоишь с непрофессиональными певчими, не имеющими никакого музыкального образования. Часто они имеют большое желание петь, но то, как они это делают, оставляет желать лучшего. Регент, конечно же, слышит каждый их недочет. Это очень тяжело. Приходится то и дело тактично их поправлять, делать замечания. И певчему трудно смиряться, когда ему говорят, что он неправильно поет. Также члены хора могут друг друга обвинять, например, когда кто-то слишком громко поет, заглушая остальных. И ведь все это происходит прямо на богослужении...

Сейчас у нас появились такие люди, которые как раз не умеют петь, но очень хотят. Я поражаюсь их смирению: они могут два месяца приходить петь на клирос и терпеть постоянные одергивания со стороны регента, мол, «не в ту степь» полез. Такие певчие не могут самостоятельно держать партию: если нет уверенно поющего их мелодию, за которым они бы пели, то переходят на первый голос. Я за это их ругаю, ведь какой смысл дублировать меня, когда надо на терцию ниже петь, в два голоса, а не в один? 

- Регенту нужно особое умение избегать конфликтов или разрешать их, если они уже есть.

- Тут каждый ведет духовную брань, помимо чисто практических моментов. И собственная греховность, «ветхая» природа противится благому делу, плюс еще нечистая сила навевает нехорошие мысли, пытается выгнать из храма. Тогда у человека пропадает желание ходить на клирос. Большая опасность, когда человек поет в церковном хоре, он привыкает к богослужению,  у него притупляется, а то и вовсе пропадает благоговение. И этим страдаем, в общем-то, мы все, и служители алтаря, и я, регент. Но с этим надо бороться, находить в себе силы превозмочь это искушение.

- На клиросе начинающие больше думают о музыке и пении, чем о молитве?

- В принципе, это и есть потеря благоговения. Можно забыться и не знать, о чем служба, но регент должен все это видеть.  Его внимание концентрируется на ходе богослужения, на том, что происходит на клиросе и что написано в Уставе, потому что нужно вовремя открыть богослужебные книги. Есть люди, которые помогают регенту, конечно, если хорошо знают Устав. Потеря внимания (не благоговения, а внимания) у любого певчего может быть от того, что он ни за что не отвечает, а только поет, смотрит на руки и следит за текстом. В это время мысли рассеянного певчего могут блуждать где  угодно, иногда даже на протяжении всей службы. Я как-то пел на службе, когда регентовал отец Макарий, и даже не заметил, как она прошла: какие-то мысли были - задумался и отвлекся... Причем это не мешает  автоматическому пению.

Но думаю, это одна из составных частей неблагоговения, привыкания к Святыне. Святость действия от частого повторения как-то истирается в восприятии человека, посещающего храм каждый день. Тогда у него нет уже такого душевного порыва и каждодневной радости от присутствия на службе. С этим нужно бороться, понуждая себя не рассеиваться и отдавать себе отчет, перед Кем ты стоишь в храме Божьем.

- Недавно разговаривал с батюшкой из миссионерского отдела, который у себя на приходе старается развивать всеобщее пение. Так было до революции, когда за богослужением пели все прихожане (кстати, сейчас это практикуется в Сербии). Ваше отношение к народному пению в храме.

- Иногда бывает так: люди видят, что священник служит молебен один, и пытаются ему подпевать, например, припевы на акафисте: «Радуйся, Пафнутие, боровский чудотворче». Думаю, это нормально, даже в Лавре такое видел. Но чтобы всю службу пели все присутствующие в храме - нет. Я начинаю нервничать, даже когда один человек, находящийся рядом с клиросом, подпевает хору. Если ты стоишь за клиросом  -  пожалуйста, молчи. Если хочешь попеть - заходи на клирос.

Есть моменты на Литургии, когда некоторые молитвы, например, «Верую...», «Отче наш...» поют все молящиеся, но, например, тропари все присутствующие в храме петь уже не могут. Возможно, в древней церкви пелась вся служба таким образом, но сейчас это сложно представить. В Германии, в католической церкви, при входе раздаются песенники - толстые книжки с нотами и словами богослужебных песнопений. В Германии обучают элементарной нотной грамоте, и все, кто приходит в церковь, не только пожилые люди, но и среднего возраста, и молодежь, кто как может, поют под аккомпанемент органа в определенные моменты службы. У них в эти моменты показывается табличка: номер страницы, например, 233, - и люди уже знают, что в этот момент нужно ее открыть. Мне кажется, это идет от какой-то традиции.

Раздать тексты людям у нас, как это делается в Германии, не представляется возможным. Мы поем по Минеям - это усложняет ситуацию, потому что Минеи существуют по 12-ти месяцам, еще бывает, что на один месяц приходится по два огромных тома, и там ни одна вечерняя служба не повторяется.

- Ваше мнение о знаменном пении?

- Я согласен с мнением Владимира Мартынова, автора книги о знаменном пении «Игра, пение и молитва в истории русской богослужебно-певческой системы». Он говорит, что знаменное пение настолько древнее, что сейчас его невозможно возродить, как бы мы ни пытались. Во-первых, пели с другим душевным настроем, молитвенно. Раньше не было нотной грамоты, пели по крюкам, каждый из которых в отдельности (или их совокупность) обозначал определенный мотив. Люди, заучивая мелодию, знали: это такой ход голосом, это - другой. В настоящее время ноты обозначают определенные тона, а тогда крюки были символичны и, помимо мелодии, означали, например, покаяние, некое воздыхание и тому подобное. Сейчас мы не можем так петь, утерялся даже смысл всех этих значков.

Повторюсь, ныне у нас  нет того молитвенного внутреннего состояния, какое раньше было у певчих. Сейчас духовность - как «из духовки».  Все более наиграно, сусально. По словам Мартынова, чтобы петь знаменно, нужно и жить знаменно, то есть весь образ жизни должен быть иным. Те песнопения были настолько глубокие, что нельзя было просто так прийти со второй работы на клирос и начать их петь. К тому же, на клиросе, как уже было сказано, нередко бывают конфликты с певчими. Может, и раньше это было, все-таки в коллективе всегда нелегко - нужно со всеми находить общий язык, но душевное устроение наших предков все же сильно отличалось от нашего. Учитывая все это, в наше смутное время, мне кажется, возродить знаменное пение нереально.

- Знаю священника в нашей епархии, который у себя на приходе возродил знаменное пение ...

- Есть приверженцы знаменного пения, которые хотят его в полноте возродить, они увлечены этим настолько, что превращают это в культ. Мы в Боровском монастыре - за простое пение, и наш наместник тоже. У нас партесное пение, но не такое, когда поют «итальянщину» и тому подобное, а умеренно. Мы придерживаемся певческой традиции Троице-Сергиевой лавры, используем их сборники. Иногда хочется разнообразить пение, тогда берем Киево-Печерские распевы.

- Сложно ли научиться хорошо читать по-церковнославянски?

- Воцерковленному человеку просто. Думаю, даже в генах прописано у православного человека, как читать по-церковнославянски. Это требует практики. Многие приходили на клирос к нам, умея читать по-церковнославянски только по слогам, с большими ошибками. Но со временем они начинали читать настолько бегло, что любой семинарист им позавидует.

- Многие светские люди считают, что служба проходит на непонятном языке. Что на это можно им сказать?

- Что служба идет на непонятном языке,  кажется только непосвященным. Служба все-таки имеет некую сокровенность, и ради этой тайны, в защиту ее сокровенности, необходимо сохранить традиционный богослужебный язык. А те, кто хочет понимать, о чем идет речь на службе, могут сами изучить язык, а также православное богословие и догматику. Даже если перевести службу на русский язык, то разумом ее не понять в полноте. Допустим, там есть слова, образно изображающие что-то, и даже если их перевести на русский язык, то человеку они не будут понятны. Если мы все упростим и сделаем максимально понятным, то так и баптистами стать можно, которым все ясно на церковной службе. 

- Один мой знакомый певчий рассуждает так: общий смысл мне понятен, и это главное, подробности мне знать не обязательно. Правильная ли это позиция, с вашей точки зрения?

- Я бы не сказал, что это криминально, просто, человек сам от себя закрывает сокровища, скрытые в текстах «Октоиха» и «Миней». Есть отцы, которые настаивают на том, чтобы эти тексты читались максимально внимательно. Здесь не идет речь ни о какой экзальтации - просто нужно стараться глубоко вникать в то, что читаешь и поешь. Тогда для тебя преобразится все богослужение, и ты поймешь, как же это здорово!

На службах поем каждый день, и это поэзия совершенно разная, неисчерпаемая. Богослужебные тексты писали древние песнопевцы, которые хорошо владели словом и досконально знали богословие, проводя святую жизнь и зачастую сподобляясь Божественного Откровения, - они просто «плавали»  в этом. Эту красоту мы познаем через священные тексты богослужений, и мы можем ее понять. Опять же, церковнославянский язык способствует ее сохранению, благодаря  кальке с древнегреческого языка.

- Расскажите о ваших творческих планах, знаю, что вы записали диск.

- Это мое хобби и своего рода современное «рукоделие», которое родилось с легкой руки Виктора Витальевича. Я начал у него пробовать петь итальянские арии, разные неаполитанские песни, а затем песни кроссоверного плана: соединение стилей классического и эстрадного. Я нашел, например, одного американского исполнителя, мне понравился его репертуар, и многие его песни я перепел и записал в своей «келейной студии».

- На каком языке вы чаще всего поете?

- В основном, на английском, итальянском. Вообще знаю английский, немецкий и греческий. Изучал одно время древнегреческий. Но лучше всего, естественно, знаю немецкий, поскольку жил в Германии. А пою и на итальянском языке, и на испанском, даже одна песня есть на японском. 

- А как же вы смогли выучить слова на японском языке?

- Нашел транскрипцию и со слуха воспроизвел, подражая исполнителю.

Мне подарили звукозаписывающую технику. Свой диск не продаю, а раздаю знакомым. Уже, наверное, более двухсот дисков подарил.

Повторюсь, это мое занятие можно считать своего рода современным «рукоделием». Кто-то четки плетет, корзинки - разные бывают занятия. А я нашел себе дело по своим способностям. Могу и спеть, и записать это, и потом обработать.

- Чем еще занимаетесь?

- Делаю видеоролики о нашей Молодежной дружине, разных ее мероприятиях. Выкладываю их в сеть. Вообще у меня много занятий и хобби. К примеру, сейчас у нас задача сфотографировать элементы храмового декора для нового дизайна монастырского сайта. Я подошел к этому делу  серьезно, использовав для фотосъемки хорошую фототехнику и студийный свет.

- Что бы хотели сказать читателям «Вестника»?

- Поскольку «Вестник» читают образованные люди, хотел бы напомнить, что нужно не только ходить в храм, читать духовную литературу, но еще интересоваться нашим религиозно-философским наследием: трудами Павла Флоренского, Ивана Ильина, Владимира Соловьева, потому что это огромный пласт. Без него нет полноты, некоего интеллектуального багажа у человека. Можно ограничиться только богословием, но по себе знаю, что если не почитаю немножко   книгу И.А. Ильина, к примеру, то я многое теряю. Есть много интересных произведений («Поющее сердце», например), которые так же увлекательны, как и богословские какие-то вещи, но они открывают другое измерение, как бы «3D». Если заниматься чтением духовной литературы и молиться - это одно, а если мы что-то будем знать еще о нравственности,  о философии, то это обогатит православное мировоззрение. 

И еще.  Не нужно идеализировать монашество. Люди, которые ушли в монастырь, тоже из плоти и крови, с теми же внутренними проблемами, что и миряне. Им нужно находить какой-то контакт с вышестоящими, делиться чем-то с братией. Не стоит считать монашествующих какими-то небожителями, которые  день и ночь стоят на коленях и молятся Богу. Мы открыты для мира.

На архиерейской службе в Кайзерслаутерне